Алта́йские языки́ -
условный термин для обозначения макросемьи языков, объединяющей на
основе предполагаемой генетической сопринадлежности тюркские языки, монгольские языки, тунгусо-маньчжурские языки, а также изолированные
корейский язык и японский язык. Первоначально, в 30‑х гг. 19 в., к
алтайским языкам относили также и те языки, за которыми впоследствии
закрепилось название уральские языки.
Термин «алтайские» указывает на возможную прародину.
Основой для возникновения алтайской гипотезы, в разное время и с
разных научных позиций разрабатываемой в трудах Г. Рамстедта,
Н. Н. Поппе, Е. Д. Поливанова, В. Л. Котвича, М. Рясянена и других,
послужило значительное количество общей лексики
в перечисленных семьях языков (корейский и японский языки были
подключены к алтаистическим построениям лишь в 20‑х гг. 20 в.),
схождения звукового состава, фонетического и морфологического строения слова (сингармонизм и агглютинация), структурная и содержательная
однотипность или тождественность большинства деривационных и реляционных категорий, а также
синтаксических структур, при этом многие аффиксальные морфемы
опознавались как материально сходные.
На базе подобных сопоставлений был выведен ряд фонетических
соответствий: рефлексация начального p‑, или так называемый закон Рамстедта - Пельо, соответствия начальных
j‑/n‑, j‑/d‑, ротацизм, ламбдаизм (замена звука š звуком l), аблаут корня ‑a‑/‑ï‑ и др.
Однако к 50‑м гг. 20 в. при фронтальном обследовании материала
выяснилось, что процент соответствий в области основных лексических
групп, таких, как числительные, названия частей
тела, времён года и частей суток, небесных светил, погодных явлений и
т. п., настолько низок, что, в соответствии с лексико-статистической
теорией (см. Лингвистическая
статистика), существование алтайского праязыка отодвигалось за приемлемые
хронологические границы. Была подвергнута сомнению фонетическая и
семантическая обоснованность многих установленных ранее лексических и
морфологических параллелей, некоторые фонетические соответствия были
квалифицированы как мнимые, например ротацизм (общетюрк. ‑z при чуваш. ‑r, монг. и тунг.-маньчж. ‑r), поскольку
коррелирующие слова с ‑r были истолкованы в монгольских языках как
древнейшие заимствования из тюркских протобулгарских диалектов,
в тунгусо-маньчжурских языках - как последующие заимствования из
монгольских языков. Различная оценка даётся возможным схождениям и явным
расхождениям не только в области фонетики, но и в области
морфологии.
Грамматические категории имени в алтайских языках - падежа, принадлежности, числа - обладают как общими структурными и
формальными чертами, так и заведомо различными, например именительный
падеж как падеж подлежащего имеет нулевой
показатель, однако в старомонгольском языке есть случаи оформления
подлежащего косвенными падежами; в монгольских и тунгусо-маньчжурских
языках конечное ‑n основы во многих случаях
отпало, восстанавливаясь в косвенных падежах. Формант родительного
падежа единообразен в тюркских языках (‑ïŋ), вариативен в монгольских
языках (‑nu, ‑un, ‑jin), ограничен в распространении солонским и маньчжурскими
языками (‑ni, ‑i) в тунгусо-маньчжурских языках. Различия согласных (ŋ ~ n) и гласных
(ï ~ u) этих форм строго не объяснены, как и для форм местного падежа -
тюрк. ‑ta/‑da, монг. ‑da/‑ta и ‑du/‑tu, сближаемых обычно с
тунгусо-маньчжурским дательно-местным падежом ‑du/‑tu (тунгусские языки)
и ‑da/‑ta (маньчжурский язык), поскольку и монгольский показатель
включает значение дательного падежа. Архаичный монгольский дательный
падеж на ‑a совпадает с тюркским на ‑a (хотя для тюркских языков неясно
соотношение этого ‑a с дативом в группе кыпчакских языков ‑γa/‑qa),
однако не находит параллели в тунгусо-маньчжурских языках, что
аналогично и для винительного падежа: тюрк. ‑ï (при спорных
интерпретациях связи с древнетюркским аккузативом ‑ïγ), монг. ‑i/‑ji,
в то время как тунгусо-маньчжурская форма совершенно иная: ‑ba/‑wa.
Часть форм локативных падежей в тунгусских языках получена сложением
показателей, оставшихся в парадигме также и в
качестве самостоятельных. Сложение падежных аффиксов характерно и для
монгольских языков, но не отмечалось для тюркских. Не находит аналогии в
тюркских и монгольских языках наличие в тунгусской падежной системе
винительного неопределённого на ‑ja с семантикой предназначения
предмета, цели-объекта, партитивности.
Частичные совпадения отмечаются также в притяжательной парадигме
имени и способах выражения притяжательности, в
употреблениях грамматического множественного числа и др. Например, во
всех ветвях алтайских языков в употреблениях грамматического
множественного числа находят архаичные значения собирательной или репрезентативной множественности,
дробности, насыщенности и т. п., т. е. значения в сущности
деривационного характера, благодаря чему видится правомерность
постулирования для праязыкового состояния большого количества исходных
показателей (‑t/‑d, ‑s/‑z, ‑r, ‑l, ‑k/‑q, ‑m и др.), подтверждаемых
этимологическим анализом небольшого круга слов, опростивших эти формативы
в составе основы; эти же формативы исторически составили продуктивные
аффиксы множественного числа, такие, как общетюрк. ‑lar и чуваш. ‑sem,
тунг.-маньчж. ‑sal, развившие абстрактное значение раздельной
множественности.
У глагола, как и у имени, структура частных
категорий тюркских, монгольских и тунгусо-маньчжурских языков близка
или тождественна во многих отношениях (например, в развитии категории времени и др.), при этом наблюдаются также
совпадения в материальных средствах их выражения (например, настояще-будущее время на
‑r/‑ra), однако значительны и расхождения в семантике и формальном
облике глагольных категорий, например, прошедшее
время, имевшее первоначально, скорее всего, результативное значение,
формировалось на основе различных показателей процессуальных имен
действия, разных в каждой ветви (впрочем, не исключена генетическая
общность тюркского претерита на ‑di и
монгольского перфекта на ‑ǯi. В залогах, при общей структурной близости, не
совпадают показатели страдательного, взаимного и совместного залогов и
обнаруживаются схождения среди каузативных формантов; в
тунгусо-маньчжурских и монгольских языках отсутствует возвратный залог,
имеющийся в тюркских, что, возможно, коррелирует с наличием категории
возвратного притяжания у имени в тунгусо-маньчжурских и монгольских
языках и отсутствием её в тюркских.
При аффиксальном способе выражения лексико-грамматической категории
способов глагольного действия восстанавливаются общие форманты *‑ga,
*‑la, *‑r, *‑k, *‑ča со значениями интенсивности, учащательности,
ритмичности; аффиксы со значениями начала, течения действия, его
завершённости и пространственно-временной распределённости представлены
в тунгусо-маньчжурских языках, но их почти нет в тюркских и монгольских
языках, которые прибегают в этих случаях к глаголам-модификаторам,
совпадающим по семантике, но не по материальному облику.
В сфере отрицания весьма вероятна
материальная тождественность показателей при различиях
структурно-категориального их статуса, которые можно объяснить
историческими преобразованиями: общий элемент *e (частица или глагол) в тунгусо-маньчжурских языках
функционирует в достаточно полной парадигме отрицательного глагола e‑
в аналитических конструкциях глагольного
отрицания, в монгольских языках - в морфологически усложненной частице
глагольного отрицания ese, в тюркских языках характер приглагольного
отрицания имеет лишь чувашская частица an *abuu, однако не
ясно, произошло ли a‑