Морфоло́гия

(от греч. μορφή форма и λόγος - слово, учение) - 1) система механизмов языка, обеспечивающая построение и понимание

его словоформ; 2) раздел грамматики, изучающий закономерности

функционирования и развития этой системы.

Объём понятия «морфология» трактуется в различных концепциях

по-разному. Согласно одной из наиболее распространённых точек зрения,

морфология изучает структуру значимых единиц языка, по протяжённости не превышающих синтагматического слова (или словоформы). Максимальная единица

морфологии - словоформа - является вместе с тем минимальной единицей

синтаксиса.

Главное основание для выделения морфологии в качестве особого

раздела грамматики - членимость словоформы на меньшие знаковые единицы,

называемые морфемами, морфами или монемами: означаемое словоформы членится на меньшие

означаемые, а её означающее - на

меньшие означающие. Морфология, таким образом, обеспечивает

«поморфемное» соотнесение компонентов внутренней (содержательной)

стороны словоформы с компонентами её внешней (звуковой) стороны,

причём нацеленность морфологии на передачу значений именно служебными

элементами (а не корнями) отличает морфологию от лексикологии (в центре внимания которой, напротив,

значения корней и целых слов - ср. Лексическое значение слова).

Традиционное членение грамматики на морфологию (грамматику слова) и

синтаксис (грамматику словосочетания, предложения), в целесообразности

которого сомневались Ф. де Соссюр, Л. Ельмслев, З. З. Харрис,

Ч. Ф. Хоккет, не обладает абсолютной и универсальной значимостью. Важнее

всего оно для языков с чёткой структурной противопоставленностью

слова и морфемы (см. Синтетизм) и по

мере нарастания аналитизма теряет свою

ценность. Поэтому в описаниях языков с бедной морфологией (английский, современный китайский, индонезийский,

многие тибето-бирманские языки и др.)

морфология как раздел грамматики отходит на задний план, а для

аморфных («корневых») языков (древнекитайский, современный тайские, вьетнамский, йоруба,

пиджин-инглиш) значимость морфологии практически сводится к нулю

(если не считать сложения, трактуемого либо как словосложение, либо как морфемосложение). Кроме

того, для ряда агглютинативных языков (японский, дравидийские, марийский) трудно отличить аффиксы от служебных

слов, одни и те же единицы квалифицируются то как «неотделимые

частицы», то как «подвижные» («мобильные») аффиксы. Линейная расстановка

таких служебных морфем более адекватно описывается методами синтаксиса,

чем традиционными методами морфологии.

Существует также расширительное понимание морфологии как «науки о

формах» (в соответствии с внутренней формой и

этимологией самого термина «морфология»).

Понятие формы при этом охватывает любые (а не только внутрисловные)

средства выражения, рассматриваемые в их формальном (внешнем)

аспекте (Г. Пауль, Г. Суит, А. Нурен, В. Матезиус, отчасти О. Есперсен),

распространяясь даже на служебные слова, порядок слов, интонацию (Ж. Вандриес, Хоккет, Харрис). Ряд

авторов считают возможным в этом случае говорить о «нефлективной»

(«аналитической», «внешней», «синтаксической») морфологии

(В. М. Жирмунский, С. Д. Кацнельсон, М. И. Стеблин-Каменский). При таком

понимании морфологии к ней относятся, в частности, так называемые

аналитические формы, комплексы типа немецких глаголов с отделяемыми приставками или русских сочетаний «ни для кого», «ни с чем», «друг

за другом». Таким образом, в этом случае сфера морфологии

расширяется за счёт сужения области синтаксиса.

Различают общую (теоретическую) морфологию и

частные морфологии отдельных языков. В задачи общей

морфологии обычно включается инвентаризация морфологических

способов, применяемых в языках мира, и

морфологических значений, ими выражаемых, а также типов

формально-смысловых отношений между знаками. Явления асимметрии морфологического знака (см. Знак языковой), а также функциональное

расслоение знаков на корневые и служебные делает целесообразным

самостоятельное изучение относительно автономных односторонних

компонентов формы («формативов», «субморфов»)

или значения («сем»).

Значения, выражаемые служебными элементами, делятся, во-первых, на семантические («номинативные») и синтаксические

(«реляционные») и, во-вторых, на словообразовательные

(≈ «классификационные», «деривационные»,

«дериватемы») и словоизменительные («грамматические», «флективные», «граммемы»). Второе различение делит морфологию

(«морфологию в широком смысле») на две основные области - словообразование («лексическую морфологию») и словоизменение («парадигматику», «грамматическую морфологию»).

Иногда, однако, под собственно морфологией понимается только

словоизменение (образование форм слова), т. е. способность лексемы выступать в различных грамматических

формах, составляющих её парадигму.

Как правило, у любой лексемы выделяется постоянная часть - основа - и переменная часть - набор флексий данной лексемы.

Изучение грамматических значений, их оппозиций, выявление первичных и вторичных функций

граммем (Е. Курилович), закономерностей употребления граммем, нейтрализации, десемантизации, транспозиции, поиск инвариантных дифференциальных

признаков и компонентный анализ граммем (см. Компонентного анализа метод) не могут быть

адекватно осуществлены в рамках собственно морфологии и составляют

предмет самостоятельной дисциплины - грамматической семантики. Нередко, однако, этот раздел

грамматики включается в морфологию (В. В. Виноградов,

В. А. Плотникова, В. Г. Гак), некоторые исследователи выделяют эту

проблематику в особый раздел морфологии, называя его

функциональной морфологией (А. В. Бондарко и другие).

Раздел морфологии, изучающий формальные закономерности построения

лексем и словоформ из морфем, а также внутреннюю структуру морфем,

рассматриваемых в плане выражения, иногда называют морфемикой. Это в известном смысле центральный и

наиболее бесспорный раздел морфологии. При «узкоформальном» подходе

объём морфологии сводится к морфемике (у А. Мартине даже более узко -

фактически к морфонологии). Раздел морфологии, изучающий структуру

формативов, формальные закономерности их сочетаемости («тактики») и контекстно-обусловленное

варьирование фонемной структуры их контекстных

представителей («морфофонемику»), называют морфонологией.

Различные языки неодинаковы по технике сочетания и звукового

варьирования формативов (см. Типологическая классификация языков). Фузионные языки, имеющие богатые

морфонологические механизмы (чередования, сандхи), как правило,

обладают и развитой морфологией (см. Флективность). Языки с агглютинацией обычно

характеризуются более простой морфонологией (см. Сингармонизм) и соответственно более бедной

морфологией.

Историческая морфология (в частности,

сравнительно-историческая) изучает изменения форм и значения отдельных

морфем, историческое развитие структуры слова, перераспределение

звукового материала и компонентов значения между морфемами (опрощение, переразложение), выравнивание по аналогии, возникновение новых и исчезновение

(отмирание) старых грамматических категорий, изменение количества

граммем и отношений между ними.

В исследовании морфологии применяются различные методы, например

методы дистрибутивного анализа и

лингвистической дешифровки (Харрис),

а также экспериментальные методы, широко

использующие такие приёмы, как добавление, опущение, замещение

(«субституция», «коммутация») (Л. Блумфилд,

Ч. Фриз, А. М. Пешковский, Лу Чживэй, Дж. Х. Гринберг и другие), анализ

по непосредственным составляющим, трансформационный метод (см. Метод в языкознании). Важное место в теоретической

морфологии занимают поиски морфологических универсалий и фреквенталий (явлений, свойственных

не всем, но многим языкам), а также тенденций функционирования и

развития морфологической структуры слова, свойственных всем или

многим языкам (Гринберг, Б. А. Успенский, Б. А. Серебренников,

С. Е. Яхонтов). Разработка многоуровневых моделей языка (см. Модель в языкознании),

устанавливающих правила поэтапного перехода от фонетической (или графической) субстанции к семантической и обратно

через ряд промежуточных уровней представления, даёт возможность

сформулировать задачу частной (описательной) морфологии как

эксплицитное установление соответствий между

глубинно-морфологическим представлением словоформ (например, «СТОЛ

род. мн.») и их фонологической (или графической) репрезентацией (например, «столов»).

Метод постулирования условной (глубинной) морфонологической транскрипции словоформ и формулировки правил

перехода от этой исходной репрезентации (условного представления) к

фонетической записи, восходящий к грамматике Панини, был развит в

классических работах Блумфилда и Р. О. Якобсона, а затем

усовершенствован в советских и зарубежных исследованиях по

трансформационной грамматике.

Морфология как раздел описательной грамматики возникает одновременно

с рождением античной языковедческой

традиции - складываются противопоставления исходной формы слова

(в античной языковедческой традиции - «субстанции») и его парадигмы

(«акциденций»), аналогии и аномалии; создаётся и надолго закрепляется

традиционная номенклатура частей речи

и грамматических категорий. В эпоху

Возрождения начинает вырабатываться система понятий, относящихся к

структуре слова («корень», «аффикс», «суффикс» в древнееврейской грамматике И. Рейхлина, 1506).

Термин «морфология», создание которого связывают с именем И. В. Гёте,

употреблялся первоначально применительно к разделу биологии,

изучающему «формы» живых организмов. В 19 в. он получает

распространение и в лингвистике, находившейся тогда под сильным

влиянием эволюционной биологии (ранее в этом значении употреблялся

термин «этимология»). Возникновение сравнительно-исторического языкознания и научной

этимологии, тщательная обработка

огромного языкового материала у младограмматиков (см. Младограмматизм) подготовили почву для

теоретического осмысления основных понятий морфологии в структурной лингвистике 20 в.

В отечественном языкознании большое внимание

уделяется поискам объективных («формальных») критериев разграничения

и классификации единиц морфологии; большую роль в этом сыграли работы

Ф. Ф. Фортунатова и его учеников - Н. Н. Дурново, Д. Н. Ушакова,

М. Н. Петерсона, Г. О. Винокура, Пешковского, а также дискуссия между

сторонниками «формальной грамматики» (последователями Фортунатова) и её

критиками (Л. В. Щерба, Виноградов) о соотношении «формальных классов»

слов и частей речи (см. Московская

фортунатовская школа). Фортунатовские традиции изучения морфологии

(учение о грамматической форме, о

соотношении словоизменения и словообразования) во многом были

продолжены и развиты в 40-50‑х гг. 20 в. представителями

«новомосковской школы» - В. Н. Сидоровым, П. С. Кузнецовым,

А. А. Реформатским.

Существенный вклад внесли советские исследователи в решение проблемы

синтагматической и парадигматической идентификации единиц

морфологии - слова (А. И. Смирницкий, Кузнецов, Ю. С. Маслов, Яхонтов)

и морфемы (Г. А. Климов, Н. Д. Арутюнова, Е. С. Кубрякова). Принципы

морфологического анализа на материале «дефектно членимых» слов русского языка разрабатывались в работах

Винокура и Смирницкого, позднее - М. В. Панова, применительно к

материалу английского языка соответствующие

вопросы рассматривались в дескриптивной лингвистике (см. Дескриптивная лингвистика). В работах

А. А. Зализняка «Русское именное словоизменение» (1967) и

«Грамматический словарь русского языка» (1977), основанных на

применении точных методов в описании русской морфологии, созданы

системы правил, позволяющих построить полную парадигму любого слова

русского языка.

Дурново Н. Н., Грамматический словарь, М.-П., 1924;

Виноградов В. В., Русский язык. (Грамматическое учение о

слове), М.- Л., 1947, 3 изд., М., 1986;

Смирницкий А. И., Морфология английского языка, М.,

1959;

Кузнецов П. С., О принципах изучения грамматики, М.,

1961;

Зализняк А. А., Русское именное словоизменение, М.,

1967;

его же, Грамматический словарь русского языка, 2 изд., М.,

1980;

Блумфилд Л., Язык, пер. с англ., М., 1968;

Арутюнова Н. Д., Булыгина Т. В., Морфология, в

кн.: Общее языкознание, т. 2. Внутренняя структура языка, М., 1972;

Соссюр Ф. де, Морфология, в кн.: Методологические проблемы

истории языкознания, М., 1974;

Кубрякова Е. С., Основы морфологического анализа, М.,

1974;

Поливанова А. К., Исчисление правильных морфологических

структур рус. языка, в кн.: Семиотика и информатика, в. 6, М.,

1975;

Маслов Ю. С., Введение в языкознание, М., 1975;

Касевич В. Б., Элементы общей лингвистики, М., 1977;

Булыгина Т. В., Проблемы теории морфологических моделей,

М., 1977;

Никитина С. Е., Тезаурус по теоретической и прикладной

лингвистике, М., 1978;

Лайонз Дж., Введение в теоретическую лингвистику, пер. с

англ., М. 1978;

Реформатский А. А., Морфология, в его кн.: Очерки по

морфологии, фонологии и морфонологии, М., 1978;

Бидер И. Г., Большаков И. А.,

Еськова Н. А., Формальная модель русской морфологии, в. 1-2,

М., 1978;

Гак В. Г., Теоретическая грамматика французского языка.

Морфология, М., 1979;

Русская грамматика, т. 1-2, М., 1980;

Nida E., Morphology, 2 ed., Ann Arbor,

[1965];

Matthews P. H., Inflectional morphology, Camb.,

1972;

его же, Morphology, Camb.,

1974;

Morphologie und generative Grammatik, Fr./M., 1975;

Universals of human language, v. 3, Word structure, ed. by

J. Greenberg, Stanford, 1978;

Bybee J. L., Morphology. A study of the relation

between meaning and form, Amst. - Phil., 1985;

Bibliography of morphology. 1960-1985, Amst. - Phil.,

1988.

Т. В. Булыгина, С. А. Крылов.

Составить слова из слова морфология

Паде́ж -

грамматическая категория имени, выражающая его синтаксические отношения к другим словам высказывания или к высказыванию в целом, а также

всякая отдельная граммема этой

категории (конкретный падеж).

Падеж существительного обычно отражает его

способность выступать в качестве подчинённого члена отношения управления. Синтаксическая зависимость от

управляющего слова, как правило, указывает на функционирование

существительного в роли актанта,

заполняющего валентность того или иного предиката. Основная семантическая функция субстантивного падежа

состоит в выражении смыслового отношения предмета, обозначаемого

данным существительным, к предметам или явлениям, выражаемым

управляющим словом. Иногда (например, в «падежной грамматике»

Ч. Филмора) термином «падеж» обозначают соответствующие смысловые

отношения - так называемые семантические роли аргументов. Это

особое, семантическое, понимание термина «падеж», рассматривающее

падеж безотносительно к способу выражения, противопоставляется

традиционному, «формальному» пониманию, ориентирующемуся при

выделении падежей на определённые внешние различия, соответствующие

смысловым (или синтаксическим) различиям хотя бы в части

рассматриваемых случаев. Традиционное понимание требует, кроме того,

чтобы внешние различия между падежами выражались морфологическими средствами, в пределах

самих словоформ. При таком

«узкоформальном» понимании, по определению А. А. Зализняка, в

качестве падежных форм допускаются только цельные словоформы, и

два падежа признаются различными лишь в том случае, если хотя бы у части

склоняемых слов им соответствуют внешне различные словоформы. Таким

образом, падеж в традиционном понимании представляет собой

словоизменительную категорию; наличие в языке категории падежа

свидетельствует о синтетизме. Однако ряд

языковедов (например, С. Е. Яхонтов) считает возможным говорить о так

называемых аналитических падежах; в этом

случае падежными формами могут считаться сочетания существительных с

предлогами, послелогами или даже существительные в

определённой синтаксической позиции (в языках с твёрдым порядком слов).

Иногда термин «аналитический падеж» употребляется для обозначения

случаев, когда падеж выражается не в пределах самого

существительного, но в пределах словоформы согласуемого с ним слова:

ср. нем. dem

Lehrer ‘учителю’ (определ.), ein-em

Lehrer ‘учителю’ (неопредел.), mein-er

Mutter ‘моей матери’ (род. п.), рус. «тёпл-ого пальто» и

т. п.

«Флективный» падеж, т. е. падеж в наиболее строгом, узкоформальном

понимании, выражается в языках мира, как правило, сегментными аффиксами - суффиксами или окончаниями.

Известны, однако, примеры выражения падежа значащими чередованиями, или апофониями (в современном ирландском языке), меной тонов (например, в языке кипсигис, Кения).

В агглютинативных языках (см. Агглютинация) падеж выражается автономно, с

помощью специальных аффиксов, а во флективных

языках - кумулятивно (слитно с граммемами числа), при помощи флексий.

Конкретный падеж представляет собой специфическое для данного языка

соответствие между набором синтаксических (или семантических)

функций существительного и набором морфологических показателей.

Однако если два падежа двух разных языков достаточно сходны по набору

основных функций, то они обычно получают одно и то же название.

Внутренняя форма термина «падеж» (калька с греч. πτῶσις и лат.

casus - падение), так же как и терминов

«склонение», «флексия» («сгибание»), отражает представление о словоизменении как о иерархической системе

форм; одна из форм - назывной падеж - мыслится как главный, «исходный»,

«прямой» падеж, а остальные - как отклонения от него. Назывной падеж,

выполняющий функцию называния предмета вне контекста (остенсивного определения), выступает

как показатель синтаксической независимости слова в составе заглавий,

вывесок и т. п. В языках номинативного

строя назывную функцию выполняет номинатив (именительный

падеж), в языках эргативного строя -

абсолютив; в отличие от назывного, прямого, падежа, остальные

падежи парадигмы квалифицируются как

косвенные. В другой терминологии, однако, прямыми падежами считаются

стандартные способы кодирования агенса

и пациенса (т. е. именительный и

винительный падежи), остальные падежи в этом случае считаются

косвенными.

Богатая и разветвлённая номенклатура падежей, применяемая в

современных грамматических описаниях, базируется на основных

семантических и синтаксических функциях этих падежей. Каждой функции

соответствует некоторый падеж, выступающий в качестве стандартного

способа выражения (т. е. «основного», «типового», «прямого» показателя)

данной функции. Так, в эргативных языках единственный актант непереходного глагола

передаётся так же, как пациенс переходного глагола, - абсолютивом, а

агенс переходного глагола - эргативом. В языках номинативного

строя единственный актант непереходного глагола стандартно

выражается так же, как агенс переходного глагола, - номинативом

(падежом подлежащего); пациенс переходного

глагола - аккузативом (падежом прямого дополнения).

Падеж, выражающий приименное субстантивное определение в составе именной группы,

называется генитивом. Существуют стандартные способы

падежного выражения различных пространственных значений, ролей

бенефицианта, сопроводителя, инструмента и др.

Роль бенефицианта, или реципиента, получателя, т. е. лица,

получающего что-либо в результате действия, осуществляемого агенсом,

выполняется дативом (дательным падежом): ср. «Мудрому

дай голову, трусливому дай коня...»; обычно тот же падеж

выражает роль адресата, получателя информации. Роль экспериенцера -

лица, воспринимающего что-либо или испытывающего какое-либо чувство,

выражает аффектив, или аффективный падеж (например, в

некоторых андийских языках; ср. годоберин.

ди-ра биъида, гьаъа, алъа ‘я знаю, увидел, услышал’). В ряде

языков экспериенцер стандартно передаётся дативом (например, в грузинском языке) или номинативом (ср. «Я не люблю

фатального исхода»).

Роль орудия, инструмента, используемого агенсом для воздействия на

другой предмет, выражается инструменталисом, или творительным

падежом: ср. «Что написано пером, того не вырубишь

топором»; инструменталис нередко выражает также роли агенса в

пассивных конструкциях (ср. «человек, обуреваемый страстями») и

имущества в «наделительных» конструкциях (с глаголами «снабжать»,

«награждать», «кормить» и т. п.; ср. «Соловья баснями не

кормят»). Роль сопроводителя, т. е. лица, выполняющего какое-либо

действие совместно с агенсом, выражается комитативом, или

социативом (например, в финском, баскском и др.; ср. фин. Naapurimme

tuli vaimo-inensa ja laps-inensa ‘Наш сосед

пришёл с женой и детьми / или: с женой и ребёнком’); в ряде языков

функцию комитатива берёт на себя инструменталис (ср. ведийское devó devébhir ā́ gamat ‘Пусть бог придёт с

богами’).

Пространственные значения, выражаемые падежами, организованы в

систему по двум основным параметрам - двигательному и ориентирующему.

Среди ориентирующих выделяются значения внутреннего​/​внешнего

расположения, верха​/​низа, вертикальности​/​наклонности,

передней​/​задней стороны, близости​/​дальности и др. Среди двигательных

значений выделяются направленность (в т. ч. приближение и

удаление)​/​ненаправленность, контактность​/​неконтактность и

ограниченность​/​неограниченность движения. Так, например, в

некоторых диалектах литовского языка употребляются 4

разновидности местного падежа: инессив (нахождение в

каком-либо месте: miškè ‘в лесу’),

иллатив (вхождение куда-либо: miškañ

‘в лес’), адессив (пребывание возле чего-либо: miškiẽp ‘у леса’) и аллатив (направление

куда-либо: miškop ‘к лесу’). Значение удаления от

внешней стороны​/​изнутри чего-либо выражается в ряде языков при помощи

аблатива и элатива. Транслатив выражает

значение изменения расположения, перемещения, а также изменения

качества или состояния («Он стал царём» в противоположность

эссиву «Он был царём»).

Стандартный способ выражения парциального значения, т. е. значения

части по отношению к целому, - партитив, или частичный падеж.

В русском языке партитив является

морфологически несамостоятельным падежом (по терминологии

Зализняка), омонимичным либо родительному падежу

(«купи чернил»), либо дательному падежу («купи сыру, чаю...»).

Роль обращения, т. е. обозначения

предполагаемого адресата речевого акта, выражается вокативом,

или звательным падежом. Прагматическая нагрузка вокатива способствует

его семантической и синтаксической изолированности от остальных

членов падежной системы. В русской разговорной

речи вокативную функцию выполняют вокативные формы типа «мам!»,

«пап!», «Вань!» и т. п.

В концепции Р. О. Якобсона стандартные способы кодирования агенса,

пациенса и приименного атрибута (для русского языка соответственно

именительный, винительный и родительный падеж) квалифицируются как

«полные» падежи, сигнализирующие о центральной, магистральной позиции

существительного в семантико-синтаксической перспективе

высказывания. Им противопоставляются «периферийные» падежи

(дательный, творительный, предложный), сигнализирующие о

периферийности положения имени относительно основного содержания

высказывания. Различение полных и периферийных падежей соответствует

различению синтаксических («грамматических», «абстрактных») и

семантических («смысловых», «конкретных») падежей в концепции

Е. Куриловича, усматривающего первичную функцию синтаксических

падежей в выражении дополнения (управляемого члена), а первичную функцию

семантических падежей - в выражении обстоятельства («наречного»

члена). Граница между синтаксическими и семантическими функциями

падежа не является ни резкой, ни абсолютной; говоря о тех и других,

обычно имеют в виду преобладание тех или иных свойств, а также

тенденцию данного падежа оформлять «сильноуправляемые» или

«слабоуправляемые» члены предложения (А. М. Пешковский,

Ю. Д. Апресян).

Трактовка актантных функций падежа как синтаксических

(а обстоятельственных - как семантических) относится лишь к

актантным падежам, находящимся в синтаксическом контрасте. Если же

актантные падежи занимают тождественную позицию (например, винительный и

родительный падежи в позиции прямого дополнения), они могут становиться

членами семантической оппозиции: ср. смысловое различие между

«предметным» (количественно определённым) и «вещественным»

(неопределённым) представлением объекта в парах типа «принёс

конфеты» - «принёс конфет».

Падеж согласуемых слов (например, прилагательных, числительных, причастий)

представляет собой согласовательную грамматическую категорию -

согласовательный падеж в противоположность рекционному (связанному с

управлением) падежу существительных: изменение по падежам для

согласуемых слов, обычно выполняющих роль атрибута по отношению к

некоторому существительному, - результат согласования с главенствующим существительным,

стоящим в том или ином рекционном падеже.

Абсолютной границы между рекционными и согласовательными падежами

нет, так как падеж существительного может быть согласовательным

(например, в позиции приложения: ср.

«у Иванушки-дурачка»), а падеж прилагательного - рекционным (например, в

позиции сказуемого: ср. «Если хочешь быть

красивым, поступи в гусары»).

В древнегрузинском языке существительное в функции приименного

атрибута оформляется генитивом (рекционным падеж), но в то же время

принимает и падеж главенствующего существительного

(согласовательный падеж): ср.: saxel-man mam-isa-man ‘имя

отца’, где isa - показатель генитива, а man - эргатива; saxel-ita

mam-isa-jta ‘именем отца’, где ‑ita/‑jta - показатель

инструменталиса и т. п. Некоторую аналогию представляют русские

притяжательные прилагательные типа «отц-ов» («отц-ов-а»,

«отц-ов-у»...), «мам-ин» («мам-ин-ого», «мам-ин-ому...»), где

притяжательные суффиксы ‑ов-, ‑ин- аналогичны показателям рекционного

генитива, а флексии ‑ø, ‑а, ‑у, ‑ого, ‑ому - показателям

согласовательных падежей (ср. также просторечное «ихний», «ихнего»...).

Количество согласовательных падежей может не совпадать с количеством

рекционных. Так, в ряде дагестанских языков прилагательные и

числительные имеют всего 2 согласовательных падежа - прямой и

косвенный. Атрибут ставится в прямом падеже, если определяемое стоит

в абсолютиве; в противном случае (т. е. если определяемое стоит в

одном из многочисленных косвенных падежей) атрибут ставится в косвенном

падеже. Обратная ситуация имеет место в том случае, когда

существительное имеет «вырожденную» парадигму склонения с

омонимичными формами падежей, а падеж атрибута приобретает

дифференцирующую функцию: ср. «чёрн-ый кофе», «чёрн-ого кофе»... и

т. п.

Успенский В. А., К определению

падежа по А. Н. Колмогорову, «Бюллетень Объединения по проблемам

машинного перевода», 1957, № 5;

Есперсен О., Философия

грамматики, пер. с англ., М., 1958;

Булыгина Т. В., Некоторые вопросы

классификации частных падежных значений, в кн.: Вопросы составления

описательных грамматик, М., 1961;

Курилович Е., Проблема

классификации падежей, в его кн.: Очерки по лингвистике, М., 1962;

Кибрик А. Е., К типологии

пространственных значений, в кн.: Язык и человек, М., 1970;

его же, Предикатно-аргументные отношения в семантически

эргативных языках, Известия АН СССР, серия ЛиЯ, 1980, т. 39, № 4;

«День Артура Озола»: категория падежа в структуре и системе языка,

Рига, 1971;

Кацнельсон С. Д., Типология языка

и речевое мышление, Л., 1972;

Гладкий А. В., Попытка

формального определения понятий падежа и рода существительного, в кн.:

Проблемы грамматического моделирования, М., 1973;

Зализняк А. А., О понимании

термина «падеж» в лингвистических описаниях, I, там же;

Бенвенист Э., К анализу падежных

функций: латинский генитив, в его кн.: Общая лингвистика, пер. с франц.,

М., 1974;

Апресян Ю. Д., Лексическая

семантика, М., 1974;

Лайонз Дж., Введение в теоретическую лингвистику, пер. с

англ., М., 1978;

Яхонтов С. Е., Классы глаголов и

падежное оформление актантов, в кн.: Проблемы теории грамматического

залога, Л., 1978;

Филлмор Ч., Дело о падеже, пер. с

англ., НЗЛ, в. 10, М., 1981;

Вежбицка А., Дело о поверхностном

падеже, пер. с англ., НЗЛ, в. 15, М., 1985;

Якобсон Р. О., К общему учению о

падеже, в его кн.: Избранные работы, пер. с англ., М., 1985;

Groot A. W.

de, Classification of cases and uses of cases, в

кн.: For Roman Jakobson, The Hague, 1956;

Moravcsik E., On

the case marking of objects, в кн.: Universals of

human language, v. 4 - Syntax, Stanford, 1978;

Kasustheorie, Klassifikation, semantische Interpretation,

Hamb., 1977;

Beiträge zum Stand der Kasustheorie, Tübingen, 1981;

Serbat G., Cas et

fonctions. Étude des principales doctrines casuelles du Moyen Âge à nos

jours, P., 1981;

Brecht R. D., Levine

J. S. (eds.), Case in Slavic, Columbus (Ohio), 1986;

см. также литературу при статьях Падежная грамматика, Склонение, Управление.

Т. В. Булыгина, С. А. Крылов.

Составить слова из слова падеж

Сто́ики -

представители Стои - философской школы эпохи эллинизма, одной из

крупных школ в истории лингвистических учений. Основателем школы

считается Зенон из Китиона на Кипре (около 336-264 до н. э.). Его

учителя принадлежали к древнегреческим философским школам: киников,

мегарской, платоновской Академии. Не удовлетворённый во многом этими

учениями, стремившийся к цельному догматическому миросозерцанию,

Зенон основал собственную школу в «узорчатом портике» (греч. στοά - портик), от которого она и получила

своё название. Помимо Зенона, корифеями Стои в области изучения языка

были Хрисипп (около 281-209 до н. э.), Диоген Вавилонский (около 240-150

до н. э.) и другие.

Произведения стоиков дошли до нас во фрагментах, цитатах и поздних

изложениях. Основные источники взглядов стоиков на язык, его природу и

принципы исследования: труд греческого писателя 3 в. н. э. Диогена

Лаэртского «Жизнь и учения знаменитых философов», трактат Варрона

«О латинском языке» (1 в. до н. э.), трактат христианского богослова

Блаженного Августина «О диалектике», сочинения Секста Эмпирика (конец

2 - начало 3 вв.), Аммония и др. По этим изложениям не всегда возможно

определить, кому из стоиков принадлежат те или иные идеи в области

языка, так как в источниках говорится, как правило, о стоиках вообще.

Такой подход к трудам стоиков, сложившийся ещё в античности, говорит о

близости их взглядов.

Стоики создали целостную систему знаний о слове в широком смысле,

т. е. о речи и разуме (мысли) в единстве, о слове как логосе. Их учение

о языке опирается на общую философскую концепцию, согласно которой

философия в целом отражает в словесно оформленных дисциплинах единую

разумную силу мира - логос, в котором нераздельно слиты активная и

пассивная, материальная и духовная стороны бытия. Это одновременно и

физическая субстанция, и универсальный логос, разумное одушевление

природы. Для постижения логоса необходимы три составные части знания:

логика, физика и этика. Термин «логика» впервые введен стоиками как

название учения о внутреннем и

внешнем слове-логосе, т. е. о мысли и о словесной её

форме.

Логика подразделялась на диалектику и риторику, которые понимались соответственно как

«наука о правильном рассуждении» и «наука об умении говорить красиво».

В основе разработки диалектики лежало представление о знаковом характере слова-логоса, о необходимости

различать «обозначающее» и «обозначаемое». Между этими понятиями

трудно провести чёткую границу: так, учение о частях

речи, т. е. формы и средства, они относили к области

«обозначающего», а учение о грамматических

категориях рассматривали как учение об «обозначаемом», т. е. о том,

что мыслится относительно реальных форм речи. Приоритет в разработке

теории «обозначаемого» и «обозначающего» позволяет говорить о стоиках

как об основателях семиотической теории языка и возводить понятие

языкового знака именно к ним.

Стоики исследовали проблемы общей философии языка, его грамматического строя, принципы описания языка

(понятие «аномалии» и его применение к описанию фактов языка) и

проблемы этимологии слов.

Вопросы общей философии языка разрабатывались с разных сторон, из

которых наибольший интерес для современной науки представляет учение об

«обозначаемом», «высказываемом». В изложении Секста Эмпирика это

положение стоицизма трактуется так: «Стоики утверждают, что три [вещи]

между собой сопряжены - обозначаемое, обозначающее и объект. Из них

обозначающее есть звук... Две вещи телесны, именно звук и

объект, одна - бестелесна, именно обозначаемая вещь, и это есть

высказываемое, которое бывает истинным и ложным».

«Обозначаемое», или «высказываемое», является собственно языковым

феноменом; оно существует лишь в языке и через него осуществляет связь

между миром мысли и миром «вещей».

Развивая учение об «обозначающем», стоики полагали, что наиболее

важным аспектом развёртывания этой стороны логоса в языке является не

собственно языковая материя, а её оформленность в ряде различных

компонентных ипостасей - частей речи. Традиционно стоики (Хрисипп)

выделяли пять частей речи (имя собственное, имя нарицательное, глагол, союз и член), позже к ним стали добавлять наречие. Слова распределялись по частям речи на

основе их наиболее общих семантических и синтаксических признаков, морфологические характеристики либо вообще не

принимались во внимание, либо рассматривались как второстепенные.

Например: «Нарицание - часть речи, обозначающая общее качество,

например человек, конь»; «Глагол - часть речи, обозначающая несоставной

предикат» и т. д. (Диоген Вавилонский). Общие семантические и

синтаксические признаки частей речи рассматривались как

универсальные формы развёртывания логоса в языке, осуществляемые

параллельно со звуковым (или любым другим субстанциональным

воплощением), без которых звук перестает быть собственно языковым

явлением.

Стоики положили начало учению о ряде грамматических категорий имени и

глагола (хотя термина «грамматическая категория», или «акциденция», у

них не было). Учения о некоторых грамматических категориях (в частности,

о падеже) практически без изменений включались в более поздние

грамматические сочинения и вошли в европейскую грамматическую

традицию (см. Европейская

языковедческая традиция).

Употребление термина «падеж», заимствованное

стоиками у Аристотеля, получило у них более широкое и близкое к

современному толкование. Под падежом стоики понимали любую форму имени

(в отличие от Аристотеля, у которого падеж означает лишь «косвенные»

формы слова, отклоняющиеся в речи от его исходной формы). Стоики

выделяли 5 падежей (так как изучали это явление лишь применительно к

древнегреческому языку): «прямой», или

«именительный», падеж, «родительный», «дательный», «винительный» и

позднее - «звательный». Происхождение названий этих падежей остаётся

предметом дискуссий. Эти названия были скалькированы римскими грамматиками, и, в свою

очередь, явились источниками ка́лек и непосредственных заимствований для европейских грамматик средних

веков и нового времени. Падеж трактовался стоиками как категория

«обозначаемого», т. е. преимущественно с семантических позиций, что,

вероятно, и дало возможность применения этого понятия к описанию

различных языков, даже тех, которые лишены падежа в узкоформальном

смысле.

Разработанное стоиками учение о временах глагола позволило им

выделить основные временные значения и формы древнегреческого глагола.

Поскольку они изучали главным образом семантику глагольных времён, их

учение обладало предпосылками широкой применимости к описанию других

языков, что позволило перенести теорию глагольных времен в практику

описания латинского языка. Частично

скалькированная, частично непосредственно заимствованная римскими

грамматиками у стоиков, система терминов для описания времён вошла в

европейскую грамматическую традицию (например, «определённые» и

«неопределённые» времена, аорист, «настоящее

продолжающееся» время, или praesens, и др.; см.

Время глагольное).

Стоики являются родоначальниками европейской синтаксической традиции

(термин «синтаксис» был впервые введён ими).

В пределах общего учения о логосе синтаксические единицы

рассматриваются в первую очередь с точки зрения логической и

риторической. Подробно разработаны различные классификации предложений-суждений.

Основными являются классификации по типам предикатов, а также по смыслу и цели высказывания. Сам термин «сказуемое», или «предикат», появился в смысле,

близком к современному, именно у стоиков, последовательно различавших

«глагол» как часть речи и «предикат» как синтаксическую категорию.

В стоицизме была разработана теория сложного

предложения, также вошедшая (вместе с терминологией) в европейскую теорию и практику

описания языка.

Будучи сторонниками теории о «природной» связи между словом и

обозначаемым им предметом, стоики уделяли большое внимание

этимологическим разысканиям, но их этимологии в большинстве случаев

умозрительны и ложны.

Учение стоиков о языке оказало значительное влияние на формирование

александрийской школы и на

древнеримские штудии в области языка. Выдвинув понятие аномалии в

качестве принципа строения языка, стоики способствовали разработке

проблем системных и несистемных факторов в строении языка, выступавших

в истории языкознания в виде «спора об аналогии

и аномалии», дискуссии о соотношении «разума и обихода» в языке и его

описаниях (17-18 вв.).

Античные теории языка и стиля, М.-Л., 1936;

Тронский И. М., Основы стоической грамматики, в кн.:

Романо-германская филология. Сборник статей в честь академика

В. Ф. Шишмарёва, Л., 1957;

История лингвистических учений. Древний мир, Л., 1980 (лит.);

Robins R. H., Ancient and mediaeval grammatical

theory in Europe, L., 1951;

его же, A short history of linguistics,

L. - N. Y., 1979;

Pinborg J., Classical antiquity: Greece, CTL,

1975, v. 13 (Historiography of linguistics);

Coseriu E., Die Geschichte der Sprachphilosophie

von der Antike bis zur Gegenwart. Eine Übersicht, 2 Aufl., Tl 1 - Von

der Antike bis Leibniz, Tübingen, 1975;

Baratin M., Desbordes F., L’analyse

linguistique dans l’antiquité classique, v. 1. Les théories, P.,

1981.

Н. Ю. Бокадорова.

Составить слова из слова стоики