Устар.

1. Ангел, изгнанный из рая; злой дух. ◊ В сравнении.

[Барон:] Животное сластолюбие - вот бездна, в которую ты устремился, как падший ангел. Мы готовили тебя править миром, ты променял божественную власть на девчонку (А. Н. Толстой. Махатма).

2. Перен. Человек, отвергнутый обществом.

Грандиозность трагедии вытекает из нравственного закона, осуществляющегося в ней судьбою её героев, - людей возвышенных и глубоких или отверженцев человеческой природы, падших ангелов (Белинский. «Горе от ума» Грибоедова).

В разгроме революции и императорства некогда было прийти в себя… Певец этой эпохи - Байрон, мрачный, скептический, поэт отрицанья и глубокого разрыва с современностью, падший ангел, как называл Гёте (Герцен. Дилетанты-романтики).

Составить слова из слова падший ангел

Генеалоги́ческая классифика́ция языко́в -

изучение и группировка языков мира на основании определения

родственных связей между ними (отнесения их к одной семье, группе),

т. е. на основе общего происхождения из предполагаемого праязыка. Каждая семья происходит из

разошедшихся друг с другом диалектов одного

языка (праязыка этой семьи), например, все романские

языки происходят из диалектов народной (вульгарной) латыни, на которых говорила большая часть населения

Римской империи перед её распадом. Для определения места языка, согласно

Г. к. я., он должен быть сопоставлен с другими родственными языками (см.

Родство языковое) той же семьи и с их

общим праязыком (который обычно известен лишь на основании реконструкций, осуществляемых при сопоставлении

всех этих языков друг с другом) посредством сравнительно-исторического метода. Для семей,

образовавшихся незадолго до фиксации одного из диалектов праязыка на

письме (как в случае славянских и тюркских языков), наличие и характер исходного

праязыка не вызывает сомнений. Чем дальше отстоит во времени

реконструированный праязык от письменных или устных

языков-потомков, тем менее отчётливо его представление. Наиболее

достоверные результаты в Г. к. я. могут быть получены при сравнении морфологических показателей, лёгкость сравнения

которых определяется, во-первых, семантическими причинами

(ограниченностью набора возможных грамматических

значений во всех языках мира и их исключительной устойчивостью при

чёткости вероятных смысловых изменений, подчиняющихся строгим

правилам: морфа, обозначающая наклонение или вид, может

приобрести значение времени и т. п.), во-вторых,

принципом морфонологического характера,

согласно которому из всех фонем каждого языка в

окончаниях используется относительно небольшая часть. Это облегчает

установление соответствий между языками, особенно в тех случаях, когда

совпадающие формы образованы от одинаковых корней и соответствие простирается на всю словоформу (ср. ст.-слав. jes-mь, др.-инд. ás-mi,

хет. eš-ti ‘я есмь’ из общеиндоевроп. *es-mi; ст.-слав. jes-tь, др.-инд.

as-ti, хет. eš-ti ‘он есть’ из общеиндоевроп. *es-ti и т. п.). В языках,

использующих морфонологические чередования,

которые связаны с изменением места словесного ударения в словоформе, могут быть отождествлены

друг с другом по происхождению и целые группы словоформ, связанные

друг с другом в пределах одной парадигмы

(др.-инд. hán-ti, хет. kuen-zi ‘он бьёт, убивает’ из общеиндоевроп.

*gʷʰen-ti; др.-инд. ghn-ánti, хет. kun-anzi из общеиндоевроп.

*gʷʰn-ónti; древнее место ударения в хеттской

клинописи передаётся сдвоенным написанием гласных как «долгих»). При наличии системы таких

отождествляемых форм с одинаковыми значениями принадлежность языков,

обладающих морфологическими показателями, к одной семье (в приведённых

примерах - к индоевропейской) не может вызывать сомнений.

Числительные японского, тибетского и китайского

языков

Числовое

значение

Японский

Современный

тибетский

Древний

(классический

письменный)

тибетский

Современный китайский

иероглиф

чтение

‘1’

ити

чи(к)

gčig

一

и

‘2’

ни

н’ӣ

gñis

二

эр

‘3’

сан

сум

gsum

三

сань

‘4’

си

ши

bži

四

сы

‘5’

го

ңа

lna

五

у

‘6’

року

т̮рук

drug

六

лю

‘9’

ку

гу

dgu

九

цзю

‘10’

дзю̄

чу

bču

十

ши

Значительно более сложным является использование для Г. к. я.

словарных соответствий между языками. В таких областях лексики, как числительные,

возможно заимствование целых лексических групп

из одного языка в другой, что даже при наличии системы словарных

соответствий, подчиняющихся определённым правилам, не даёт

возможности непосредственно сделать вывод о вхождении языков в одну

семью. Совпадение современных японских форм числительных от ‘одного’ до

‘шести’ с современными тибетскими (см.

таблицу) объясняется только тем, что японский

язык более 1000 лет назад, в эпоху сильного китайского влияния на

японскую культуру, заимствовал эти числительные (сосуществующие в

японском языке с другой, собственно японской системой числительных) из

китайского языка, в конечном счёте родственного

тибетскому. При этом фонетическое развитие в

самом тибетском языке привело к такому упрощению звуковой структуры

древнетибетских слов (с потерей первого согласного в древней начальной

группе фонем и т. п.), при которой современные тибетские формы

(лхасского диалекта) оказываются значительно более близкими к японским,

чем древнетибетские. Но если бы древнетибетские формы не были известны,

то прямое сравнение современных японских и тибетских числительных могло

бы привести к ошибочным выводам относительно Г. к. я. Между тем до

недавнего времени были распространены такие опыты сопоставления многих

бесписьменных языков (например, Африки), которые основывались

преимущественно на сравнении относительно небольшого числа

употребительных слов этих языков. Некоторое основание для такого метода

(который по отношению к языкам без развитой системы флексий может - при отсутствии контроля лексических

сопоставлений грамматическими - не привести к

окончательным выводам) даёт лексикостатистика (глоттохронология), согласно которой в пределах

нескольких (одной или двух) сотен наиболее употребительных слов языка

темп изменений обычно остаётся очень медленным, хотя этот темп и может

сильно варьировать в зависимости от условий развития языка (ср. крайнюю

медленность изменения языков, не контактирующих непосредственно с

другими, как, например, исландский; см. Контакты языковые). В Г. к. я. обычно

именно сравнение подобных наиболее употребительных слов и

использовалось для выводов о языковом родстве. Однако сравнение

лексики разных подгрупп австралийских языков,

находившихся в длительном контакте друг с другом (уже через много

тысячелетий после распада общеавстралийского языка, к которому все эти

подгруппы в конечном счёте восходят), показывает, что при определённом

типе социальной организации и численной ограниченности коллектива

(делающей необходимыми интенсивные смешанные браки между разными

племенами) значительное число таких наиболее употребительных слов языка

(включая многие термины родства, названия животных и растений,

числительные, а также и ряд глаголов) может

заимствоваться из одного языка в другой. Наиболее интенсивно

лексические контакты этого типа происходят (как и в случае с

австралийскими языками) при наличии первоначального родства позднее

контактирующих языков, как, например, при контакте древнеанглийского с

древнескандинавским в эпоху завоевания Британии

древнескандинавскими племенами (из их языка в древнеанглийский язык

проникли не только многие употребительные существительные, но и такие местоимения, как 3‑е л. мн. ч. they и др.).

Значительная близость двух контактирующих языков (как и в случае

аналогичного культурно-исторически обусловленного взаимодействия старославянского - позднее церковнославянского - и древнерусского языков) делала возможным

сосуществование двух параллельных форм одного и того же слова

(например, др.-англ. ey ‘яйцо’ и др.-сканд. egg > совр. англ. egg ‘яйцо’;

рус. «надёжа»» и церк.-слав. «надежда»), после чего одно из слов (во

многих случаях, как в приведённых примерах, заимствованное слово)

побеждало. Наличие письменных памятников (соответственно

древнеанглийских и древнескандинавских, древнерусских и

старославянских) делает возможным проследить по ним это развитие. При

отсутствии таких памятников или же (как это было, по-видимому, в истории

большинства языков мира) при большой хронологической удалённости

процессов позднейшего смешения двух первоначально родственных

языков только тщательное применение сравнительно-исторического метода,

позволяющего выделить разные типы звуковых соответствий между словами

(исконно родственными или позднее заимствованными), даёт возможность

наметить пути этого смешения. Предполагается, например, наличие целого

пласта иранских лексических заимствований в

словаре общеславянского праязыка, исконно родственного иранскому (из

которого общеславянский, возможно, заимствовал такие термины

религиозно-социального характера, как слав. *bogъ < иран. baga,

отдельные слова с грамматическим значением: ст.-слав. ради, др.-перс.

rādiy в сочетаниях типа др.-перс. bagahya rādiy ‘бога ради’ и

т. п.).

Процессы такого смешения первоначально родственных языков приводят к

тому, что в словаре многих языков имеется два типа слов - слова,

непосредственно восходящие к древнему «пра»-состоянию данного языка, и

их «двоюродные» родственники - слова, происходящие из языка,

близкородственного данному, но от него отличного (куршские

балтийские заимствования в латышском, мидийские слова в персидском, «догреческие» или «пеласгские»

индоевропейские заимствования в древнегреческом и др.). При большом

числе таких «этимологических дублетов» отнесение языка к одной из

подгрупп в Г. к. я. становится в известной мере условным. В конечном

счёте именно этим процессом постоянно осуществляющегося лексического

взаимодействия близкородственных языков и диалектов объясняется и

феномен кажущегося отступления от звуковых

законов при развитии группы диалектов. В частности, осуществлённое

в 70‑х гг. 20 в. на ЭВМ сопоставление разных китайских диалектов на

протяжении тысячелетнего развития от среднекитайского языка к

современным диалектам (далеко отстоящим друг от друга) привело к

парадоксальному выводу о том, что звуковые законы выполняются только в

части случаев. Это объясняется не отсутствием правильных фонетических

изменений, которые определяют (как проверено на большом материале

истории отдельных социальных и местных диалектов современного английского языка) переход от каждой предшествующей

стадии развития диалекта к последующей (в масштабах микровремени -

одного поколения), а интенсивным междиалектным (и межъязыковым)

смешением (в масштабах макровремени, например тысячелетия или более).

Таким образом, формулируемое в работах У. Лабова и других современных

лингвистов кажущееся противоречие младограмматического принципа, по которому

звуковые законы не знают исключений, и реальной сложности звуковых

соотношений между родственными языками (диалектами) объясняется тем, что

большинство родственных языков (диалектов) после отделения друг от друга

могут оказаться вторично в языковом контакте, при котором из одного

языка (диалекта) в другой заимствуется значительное число слов (в т. ч.

и наиболее употребительных). В традиционной Г. к. я. обычно фиксируется

только начальная точка отсчёта (первоначальное общее происхождение

языков из диалектов одного языка), но это схематизированное описание

полностью адекватно лишь в том (относительно редко встречающемся)

случае, когда родственные языки далее никак не контактировали друг с

другом. В противном же случае возможно вторичное интенсивное смешение,

накладывающееся на первоначальные отношения между языками, но, как

правило, с помощью методов сравнительно-исторической фонетики удаётся

отделить интенсивные позднейшие словарные заимствования (дающие другую

систему фонетических соответствий) от исходно унаследованного словарного

запаса родственных языков.

По отношению к неродственным языкам (или языкам, находящимся в очень

отдаленном родстве друге другом) в большинстве случаев исконный

лексический запас легко отделяется от результатов позднейших контактов

тогда, когда языки имеют систему флексий (как правило, не заимствующуюся

из одного языка в другой неродственный), поэтому соответствия,

наблюдаемые между фонемами в составе грамматических морф, могут служить

контрольным материалом для сравнения слов, относимых к общему исходному

словарю (и соответственно не объясняемых заимствованиями). При

отсутствии в данной группе языков системы флексий такого контрольного

материала нет, и тогда вывод о принадлежности слов к общему исходному

словарю остаётся гипотетическим. В качестве альтернативного

объяснения в этом случае возможно вторично приобретённое

(аллогенетическое, по Г. В. Церетели) родство языков. Гипотеза вторично

приобретённого родства в особенности вероятна по отношению к явлениям

синтаксического уровня языка (если они никак не связаны с

морфологическими) и к фонетическим структурным сходствам;

последние часто возникают при позднейшем ареальном контактировании языков в пределах одного

языкового союза (например, балканского). Согласно взглядам ряда лингвистов

(Е. Д. Поливанов, Н. С. Трубецкой, В. Пизани), языковые семьи,

фиксируемые в Г. к. я., часто (как в случае индоевропейской) в

действительности и представляют собой языковой союз.

Родословное древо славянских языков

/>

Рис. 1.

Если родственные языки или диалекты не полностью прекращают контакты

друг с другом, то вторично возникающие межъязыковые (междиалектные)

связи могут перекрывать более ранние, что затрудняет последовательное

проведение Г. к. я. по принципу родословного древа. Этот последний

предполагает, что каждый общий язык (праязык) распадается на два или

более праязыка, которые, в свою очередь, могут распадаться на два или

более промежуточных праязыка, из которых (при допущении в принципе

неограниченного числа промежуточных праязыков) могли развиться реально

известные языки. Например, все известные славянские

языки выводились из общеславянского (славянского праязыка) через

посредство трёх промежуточных праязыков (западнославянского,

южнославянского и восточнославянского), причём можно предполагать и

наличие промежуточных праязыков (см. рис. 1). Родословное древо по

отношению к славянским, как и применительно ко многим другим языкам,

является удобным схематическим упрощением, но оно в очень малой степени

отражает реальные исторические процессы развития диалектов. В частности,

по отношению к славянским языкам несомненно, что южнославянская

подгруппа не представляет собой результатов развития реального

промежуточного праязыка, а только служит обозначением всех тех

славянских диалектов, которые после переселения носителей венгерского языка в Венгрию к концу 1‑го тыс. до

н. э. оказались отделёнными от остальных славянских диалектов и позднее

развивались в контакте с языками балканского языкового союза. До этого

времени часть западнославянских диалектов, позднее развившихся в

словацкий и чешский языки, была связана с тем диалектом, из которого

развился словенский язык, другая же часть западнославянских диалектов,

из которых развились лехитские языки, имела некоторые общие черты с

северным диалектом древневосточнославянского языка, позднее давшим

диалект, известный начиная с новгородских берестяных грамот 10-12 вв.

Обозначая древние диалекты праславянского языка в соответствии с

языками, в которые потом эти диалекты превратились, можно выделить не

менее 7 таких диалектов, находившихся в контактных отношениях друг с

другом в 1‑м тыс. (см. рис. 2). Эта схема тоже является условной, но для

определённого периода (около середины 1‑го тыс. и несколько ранее) она

могла отвечать определённой исторической реальности. Однако

переосмысление традиционной Г. к. я. в терминах таких схем, отвечающих

принципам лингвистической географии,

ещё только начинается.

Схема связей между диалектами праславянской

языковой области

/>

Рис. 2.

Согласно этим принципам, намеченным по отношению к Г. к. я. уже в

теории волн И. Шмидта, каждое новое языковое явление

распространяется из определённого центра постепенно затухающими волнами.

Каждый диалект, постепенно развивающийся в родственный язык,

представляет собой сочетание («пучок») таких волн (изоглосс). При

исчезновении промежуточных звеньев (диалектов или языков) могут

наблюдаться более чёткие различия между родственными языками. При

сохранении таких звеньев различия между родственными языками (например,

западнороманскими: французским, провансальским и другими) являются непрерывными и

родственные языки постепенно переходят друг в друга через ряд

промежуточных диалектов, позднейшие контакты которых делают особенно

сложным разграничение древних и более поздних диалектных связей.

Чем ближе разделение родственных языков к историческому времени и чем

больше число памятников, отражающих древнюю диалектную дробность этих

языков, тем более реалистической может быть картина их исторических

соотношений, фиксируемая в Г. к. я. При отсутствии же древних текстов и

при большой удалённости времени разобщения родственных языков схемы их

соотношений, фиксируемые в Г. к. я., остаются более условными (например,

по отношению ко многим языкам Юго-Восточной Азии или Южной Америки).

Особенно много трудностей вызывает проблема реальности

промежуточных праязыков (и соответствующих им членений на подгруппы

в Г. к. я.) при объединении чётко выявляемых языковых семей,

разделившихся (как, например, семитские или индоевропейские языки) во

время, отделённое от современности 5-7 тысячелетиями, в большие

«макросемьи», время разделения которых древне́е в два или более раза и

относится соответственно к историческому периоду до «неолитической

революции», осуществлявшейся после 10‑го тыс. до н. э. По отношению к

такой макросемье, как ностратическая (см. Ностратические языки), проблематична необходимость

сохранения всех промежуточных делений, ранее предполагавшихся в

Г. к. я. до выявления этой макросемьи. Например, к числу

восточно-ностратических языков относят корейский

и японский, но пока ещё не удалось установить,

входили ли они в число языков, образовавшихся из промежуточного

алтайского праязыка, или же их (как, возможно, и другие

восточно-ностратические языки, относимые к алтайским) можно прямо

возвести к восточно-ностратическому праязыковому диалекту (см. рис. 3,

4). Аналогичные трудности возникают и по отношению к возможности

возведения семитских и других афразийских языков

(и ряда других языков Африки, возможно, с ними родственных) к

западно-ностратическому праязыковому диалекту без промежуточного

афразийского праязыка (см. рис. 5); в последнее время предположено, что

афразийские языки образуют особую семью, праязык которой родствен

праностратическому, но не произошёл от него. Допускается и наличие

промежуточных диалектов, делающее различие между западно- и

восточно-ностратическим не столь существенным. Промежуточные праязыки

являются некоторой схематизацией, полезной при формулировке выявленных

Г. к. я. соотношений, но не обязательно отвечающей некоторой

исторической реальности. Но как промежуточные могут рассматриваться и

праязыки отдельных макросемей в связи с постановкой вопроса о возможном

моногенезе (общем происхождении) всех языков мира (см. Моногенеза теория). Путём последовательного

сравнения всех реконструированных праязыков древнейших макросемей, чему

препятствует количественная ограниченность общих слов, которые могли

сохраниться от столь далёкого времени, проверяется возможность наличия

древнейших родственных связей между языками. Часть наблюдаемых сходств в

словаре восстанавливаемых макроязыков для больших семей может

объясняться контактами после разделения предполагаемого общего языка

всех сравниваемых макросемей. А это, в свою очередь, крайне затрудняет

выделение исконно родственных элементов словаря. Поэтому при углублении

временно́й перспективы определение степени языкового родства становится

всё менее надежным. Следовательно, в Г. к. я. наиболее достоверными

следует признать выводы, относящиеся к основным языковым членениям

времени после «неолитической революции». Заключения негативного

характера (об отсутствии родственных связей между языками), возможно, не

являются вполне корректными. Точнее было бы говорить о предельно малом

числе доводов в пользу допущения родственных связей (поскольку пока для

наиболее древнего периода остаётся возможной и гипотеза моногенеза). При

очевидности основных поздних объединений языков в семьи, фиксируемой в

Г. к. я., она не гарантирует пока точности деления семей на подгруппы,

происходящие из промежуточных праязыков, в случае, если языки не

разделились в пространстве и времени достаточно рано (но в этом случае

родство иногда определяется с меньшей надёжностью). Наконец, Г. к. я.

фиксирует только происхождение некоторой основной части грамматических

и лексических (корневых) морф, не предполагая, что известен источник

всех остальных морф. Например, в таких хорошо известных индоевропейских

языках, как германские и греческий, только в настоящее время начинает

выясняться происхождение значительного числа субстратных слов, в конечном счёте предположительно

родственных северокавказским. По всем указанным причинам Г. к. я. может

до сих пор считаться находящейся лишь на предварительной стадии своей

разработки. Существенное уточнение её происходит, с одной стороны,

благодаря выяснению ареальных связей между современными контактирующими

диалектами, с другой - благодаря выявлению более древних отношений между

«макросемьями».

Схема разделения ностратических языков по принципу

„родословного древа"

/>

Рис. 3.

Возможные диалектные отношения между

восточно-ностратическими языками

/>

Рис. 4.

Две альтернативные точки зрения на соотношение

ностратического и афразийского праязыков

а) Вхождение афразийского в ностратический

/>

б) Параллельное существование афразийского и

ностратического

/>

Рис. 5.

Отдельные наблюдения, предваряющие Г. к. я., содержатся уже в работах

средневековых учёных: Махмуда Кашгари по тюркским языкам, арабских и

еврейских лингвистов, сравнивавших друг с другом семитские языки, и

т. п. Удачный опыт синтеза предшествующих мнений о Г. к. я. можно найти

у Г. Лейбница. Но до установления родства индоевропейских языков и

выработки в начале 19 в. на их материале принципов Г. к. я. на основе

сравнительного метода эти отдельные наблюдения не основывались на

сколько-нибудь надежном научном аппарате. Основы Г. к. я. были намечены

в сравнительно-историческом

языкознании ещё в 19 в., но дальнейшее её совершенствование в духе

теории волн Шмидта осуществлялось в свете достижений лингвистической

географии в 20 в. Наиболее интенсивные работы по уточнению Г. к. я.

большинства языков Юго-Восточной Азии, Африки, Северной и Южной Америки

проведены в середине и 2‑й половине 20 в. К этому же времени относится и

начало систематических работ по объединению языков в «макросемьи».

Мейе А., Сравнительный метод в историческом языкознании,

пер. с франц., М., 1954;

Иванов В. В., Генеалогическая классификация языков и

понятие языкового родства, М., 1954;

Бонфанте Д., Заметки о родстве европейских языков.

К истории постановки вопроса в период с 1200 по 1800 гг., «Вестник

истории мировой культуры». 1957, № 4;

Теоретические основы классификации языков мира, под ред.

В. Н. Ярцевой, М., 1980;

Pisani V., Parente linguistique, «Lingua», 1952,

v. 3, № 1;

Pulgram E., Family tree, wave theory and

dialectology, «Orbis», 1953, t. 2, № 1;

Allen W., Relationship in comparative

linguistics, «Transactions of the Philological Society. 1953», Oxf.,

1953;

Greenberg J., Genetic relationship among

languages, в его кн.: Essays in linguistics,

[Chi., 1957];

Penzl H., Zu den Methoden einer neuen

germanischen Stammbaumtheorie, «Beiträge zur Geschichte der deutschen

Sprache und Literatur», 1986, Bd 108, H. 1, S. 16-29;

см. также литературу при статье Языки

мира.

Вяч. Вс. Иванов.

Составить слова из слова генеалогическая классификация языков

Сравни́тельно-истори́ческое языкозна́ние -

область языкознания, объектом которой

являются родственные, т. е. генетически связанные, языки. Конкретно в

С.‑и. я. речь идёт об установлении соотношения между родственными

языками и описании их эволюции во времени и пространстве; С.‑и. я.

пользуется как основным инструментом исследования сравнительно-историческим методом; наиболее общая

форма исследований - сравнительно-исторические грамматики

(включающие в себя прежде всего фонетику) и этимологические словари

(лексика).

С.‑и. я. противостоит описательному, или синхроническому, языкознанию, нормативному и общему

языкознанию. Вместе с тем С.‑и. я. связано как с описательным

языкознанием, так и с общим языкознанием взаимовлияниями в целом ряде

вопросов.

Обычно возникновение С.‑и. я., прежде всего его ядра -

сравнительно-исторической грамматики, связывают со знакомством

европейских лингвистов с санскритом в

конце 18 в., недооценивая роль того общего идейно-интеллектуального

контекста, который складывался в научно-философской,

литературно-художественной и общественной жизни Европы во 2‑й

половине 18 в. - первые десятилетия 19 в. К этому времени в

естественных науках (прежде всего) был накоплен большой конкретный

материал, давший основание первым универсальным классификациям и таксономиям, открывшим возможность

рассмотреть целое, определить иерархию его частей и предположить, что

сама она есть результат действия неких общих законов. Весь этот этап

работы подразумевал существенную роль эмпирического сравнения фактов

и неизбежно приводил к выводу, согласно которому за внешне

разнообразными фактами должно крыться (по крайней мере, в

значительном числе случаев) внутреннее единство, нуждающееся в

истолковании. Принципом истолкования для секуляризованной науки того

времени стал историзм, т. е. признание развития во времени,

осуществляющегося естественным образом (а не божественной волей,

реализующей некий общий план), по законам, которые не только

описывают самое смену одних форм другими, но и конкретный вид, ими

принимаемый. Отсюда новая установка в трактовке фактов: в них склонны

были видеть уже не «лестницу форм» («существ» - в биологических науках),

но «цепь развития», предполагающую естественное изменение форм.

Изменяемость форм (идея, в полном своём виде оформившаяся к середине

19 в., ср. «Происхождение видов» Ч. Дарвина, 1859), объясняемая их

историей, стала выступать как причина их многообразия. Само развитие

мыслилось в двух вариантах: чаще как восходящая линия от простого к

сложному и улучшенному (ср. многочисленные теории прогресса от

А. Р. Ж. Тюрго и Г. Э. Лессинга, И. Г. Гердера и М. Ж. А. Н. Кондорсе до

Ж. Б. Ламарка, Э. Жоффруа Сент-Илера и того же Дарвина), реже как

нисходящая линия, связанная с деградацией (Ж. Ж. Руссо, Ю. Мёзер и

др.). Отражения подобной концепции многообразны и нередко объединяют

естественные науки с гуманитарными. Так, с одной стороны, возникают

отдельные опыты исторического описания, претендующие на полноту и

целостность (Д. Юм или Э. Гиббон), утверждаются взгляды об истории как

автономной науке (Тюрго, энциклопедисты, «Идея всеобщей истории»

И. Канта, 1784), вырабатываются общефилософские теории развития с

особым вниманием к его причинам и стадиям, к соотношению «логического» и

«исторического» (Г. В. Ф. Гегель, Ф. В. Й. Шеллинг и др.). С другой

стороны, возникают многочисленные сравнительные дисциплины

(сравнительная анатомия, эмбриология, палеонтология, геология и

т. д.) и развиваются общие и частные принципы естественнонаучного

«компаративизма» (Ламарк, Жоффруа Сент-Илер, Ж. Кювье, Ч. Лайель и др.).

Характерно, что объектом исторического изменения и научного сравнения

становится форма (а не функция), что и предопределило возрастание роли

морфологии и то важное значение, которое стало

придаваться понятию гомологии в структуре исследуемых объектов (т. е.

подобию не функциональному, но формальному, отсылающему к общему

происхождению). Для С.‑и. я. оказались важными также результаты

исследований в области естественных наук, не получившие, однако,

всеобщего признания, - об оформлении понятия системы,

определяющей взаимодействие частей целого (ср. строго детерминистическую

концепцию Кювье), нередко определяемой термином «организм», и о

выдвижении идеи исходной модели-архетипа (Р. Оуэн), объясняющей развитие всех

реально засвидетельствованных конкретных типов.

Наука о языке не только испытывала плодотворные влияния со стороны

общей методологии наук, но и сама принимала

активное участие в выработке общих идей. В частности, важную роль

сыграла работа Гердера «Исследование о происхождении языка» (1770, изд.

1772), которая наряду с его же статьей «О возрастах языка» явилась одним

из самых серьёзных подступов к будущему историческому языкознанию.

Выступая против распространённых тезисов об исконности языка, его

божественном происхождении и неизменяемости,

Гердер был одним из первых провозвестников историзма в языкознании.

Согласно его учению, естественные законы определили необходимость

возникновения языка и его дальнейшего развития; язык, связанный по

своему происхождению с культурой (и, в частности, с поэзией), в ходе

своего развития совершенствуется, как и общество; нераздельная связь

языка с культурой и обществом делает его важнейшим компонентом

национального духа (перечень причин изменения языка во многом

предвосхищает аналогичную проблему в естественных науках, ср.

биологическую географию А. фон Гумбольдта). И. К. Аделунг в начале

19 в. выдвигает свои соображения о причинах исторического развития

языка и формулирует критерии различия в степенях языкового родства,

предполагающие не просто сравнение языков, считающихся родственными,

но, по сути дела, сравнение их грамматических структур (не только лексем!). Характерно, что У. Джоунз,

познакомившись с санскритом и обнаружив его сходство в глагольных корнях и в грамматических формах с греческим, латинским, готским и другими языками, в 1786 уже смог

предложить совершенно новую концепцию лингвистического родства;

наличие достаточного количества подобных совпадений в сравниваемых

языках позволяет заключить об их генетическом родстве и, следовательно,

об их происхождении из общего праязыка. Ф. фон Шлегель в труде «О языке и

мудрости индийцев» (1808) не только подчёркивает роль грамматических

элементов при установлении языкового родства (именно он ввёл в

употребление термин «сравнительная грамматика»), но и применительно

к санскриту, персидскому, греческому, немецкому и другим языкам формулирует первые

постулаты сравнительно-исторической грамматики индоевропейских языков, подчёркивая особую

методологическую сущность форм спряжения. Эти

теоретические предпосылки С.‑и. я. подкреплялись обширным собранием

лексики разных языков, упорядоченной в словарях сопоставительного типа

(«Сравнительные словари всех языков и наречий» П. С. Палласа, 1787-89,

2 изд., 1790-91; словарь испанского миссионера Лоренсо Эрвас-и-Пандуро,

1784, 2 изд., 1800-05; «Mithridates, oder allgemeine

Sprachenkunde» Аделунга и И. С. Фатера, 1806-17, и др.), где

создавались особо благоприятные условия для выделения лексем родственных

языков (хотя бы сугубо предварительного и приблизительного) (см. также

Родство языковое, Генеалогическая классификация языков).

Идеи языкового родства выдвигались и раньше (ср. отчасти уже у Данте,

а также «О родстве языков» Гвилельма Постеллуса, 16 в.). Выделялись

работы, авторы которых ограничивались кругом языков, обнаруживающих

сходство: «Рассуждение о европейских языках» Й. Ю. Скалигера (1599),

где, однако, в сравнение включались кроме языков, позже признанных

индоевропейскими, также финский, венгерский, баскский,

которые затушевали некоторые бесспорные результаты. Еще более широкая

классификация родственных языков Старого Света была предложена

Г. В. Лейбницем, по сути дела разграничившим индоевропейские языки

(по его терминологии, «кельтские») и урало-алтайские («скифские»). Более

перспективными в плане будущих сравнительно-исторических исследований

оказывались те работы, в которых ставились более узкие задачи

(например, доказательство родства отдельных групп или семей языков,

ориентированные при этом на сравнение сходных элементов). Так, уже в

17 в. сложилось представление о родстве языков семитской семьи

(Э. Гишар, И. Лудольф и др.), германской (Л. тен

Кате) и романской (Рейнуар и др.) групп,

славянских языков (Ю. Крижанич и др.) и т. п. Особое значение имели

изданные Ф. Ю. фон Страленбергом в 1730 сравнительные таблицы языков

Северной Европы, Северного Кавказа, благодаря чему была создана

классификация уральских и алтайских языков (финно-угорские и самодийские; тюркские, монгольские, тунгусские),

хотя и в предварительном варианте. Эти первые попытки классификации

языков способствовали формированию ранних вариантов С.‑и. я. и, в

свою очередь, во многом от них зависели.

В 10‑х гг. 19 в. идеи С.‑и. я. воплотились в исследованиях

сравнительно-исторического характера, в которых была применена и

соответствующая техника исследований, опиравшихся

преимущественно на данные индоевропейских языков, и таким образом

сравнительно-историческая грамматика этих языков стала ведущей

дисциплиной С.‑и. я., оказавшей стимулирующее влияние на развитие

других частных сравнительно-исторических грамматик.

Главные фигуры той революции в С.‑и. я., которая привела к созданию

сравнительно-исторической грамматики, были Ф. Бопп («О системе спряжения

санскритского языка в сравнении с таковою в греческом, латинском,

персидском и германских языках», 1816), Р. К. Раск («Разыскания о

древнесеверном языке», 1818), Я. Гримм («Грамматика немецкого языка»,

т. 1-4, 1819-37, речь идёт о германских языках) и В. фон Гумбольдт

(«О сравнительном изучении языков применительно к различным эпохам их

развития», 1820, и др.). Гумбольдт теоретически обосновал статус

С.‑и. я. как не только особой, но и автономной лингвистической

дисциплины, выводы которой имеют, однако, первостепенное значение при

изучении культуры, интеллектуальной деятельности, народной психологии.

Заслугой Гумбольдта было выделение языкознания как новой науки

исторического цикла - «сравнительной антропологии». При этом задачи

С.‑и. я. понимались им исключительно широко: «...язык и постигаемые

через него цели человека вообще, род человеческий в его поступательном

развитии и отдельные народы являются теми четырьмя объектами, которые в

их взаимной связи и должны изучаться в сравнительном языкознании».

Уделяя большое внимание таким ключевым для С.‑и. я. проблемам, как внутренняя форма, связь звука и значения, языковая

типология и т. п., Гумбольдт, в отличие от многих специалистов в области

С.‑и. я., и в историческом аспекте изучения языка подчёркивал связь с

духом творчества, с категорией значения в широком смысле слова (язык и

мышление). Тем самым принцип историзма в языкознании получил понимание,

выходящее далеко за рамки сравнительно-исторических грамматик. Боппу

наука обязана созданием первой сравнительно-исторической грамматики

индоевропейских языков (1833-49), открывшей серию подобных грамматик

больших языковых семей; выработкой методики последовательного

сравнения форм в родственных языках; попыткой интерпретации самого

феномена родственных языков. Особое значение имело обращение к

санскриту, который в пространстве и времени был

наиболее удалён от европейских языков, не имея с ними контактов в своей

истории, и тем не менее сохранил с особой полнотой древнее состояние.

Заслуга Раска состояла в выработке методики анализа соотносимых друг с

другом грамматических форм и в демонстрации разных степеней родства

между языками. Дифференциация родства по степени близости явилась

необходимой предпосылкой к построению схемы исторического развития

родственных языков. Такая схема была предложена Гриммом,

рассмотревшим систематически три ступени развития германских языков

(древнюю, среднюю и новую) - от готского до новоанглийского. Начиная с Гримма, понятие

«исторической грамматики» группы языков и особенно отдельного языка

стало в языкознании реальностью (при этом - в отличие от опыта Гримма -

«сравнительная» часть в таких исторических грамматиках нередко

отступала на задний план или присутствовала в скрытом виде). Таким

образом, к 30-40‑м гг. 19 в. С.‑и. я. завоевало себе прочное место в

языкознании и начало оказывать значительное влияние на другие его

области. В это время происходит становление С.‑и. я., его принципов, методов и техники исследования.

С.‑и. я., по крайней мере с 20-30‑х гг. 19 в., отчетливо

ориентируется на два начала - «сравнительное» и «историческое» (в этом

смысле показательно название этой дисциплины в русской

лингвистической терминологии), отношения между которыми не всегда

ясны (практически они трактуются по-разному). Иногда акцент делается

на «историческом»: оно определяет цель С.‑и. я. (история языка, в т. ч.

и в дописьменную эпоху), его направление и принципы (историзм), и в этом

случае оно наиболее точно отвечает идеям всей линии Гердер - Шлегель -

Гримм - Гумбольдт. При таком понимании роли «исторического» другое

начало - «сравнительное» - скорее определяет средство, с помощью

которого достигаются цели исторического исследования языка или

языков. В этом смысле характерны исследования в жанре «история

конкретного языка», при которых внешнее сравнение

(с родственными языками) может практически отсутствовать, т. е. как

бы относиться к доисторическому периоду в развитии данного языка, и

заменяться внутренним сравнением более ранних фактов с более

поздними, одного диалекта с другим или со

стандартной формой языка и т. п. Но и такое внутреннее сравнение нередко

оказывается замаскированным, низведённым до технического приёма,

служащего исключительно целям установления исторической эволюции языка

(сам же аспект сравнения, т. е. соотношение сопоставляемых элементов,

лишается своего самодовлеющего характера). В работах других

исследователей акцентируется именно сравнение, в центре

внимания оказывается само соотношение сравниваемых элементов,

образующее как бы главный объект исследования, а

исторические выводы из этого сравнения остаются неподчёркнутыми,

неэксплицированными, отложенными для последующих исследований.

В этом случае сравнение выступает не только как средство, но и как цель:

именно поэтому оно может оставаться не интерпретированным вообще,

многие сравнительные грамматики групп языков относятся именно к этому

типу, а выдвинутое А. Мейе понимание соотношений между элементами

родственных языков как основного содержания сравнительной грамматики

индоевропейских языков - наиболее яркий пример «сравнения ради

сравнения», из чего, однако, не следует, что такое сравнение не

предполагает ценных для истории языка импликаций. Сравнение часто

оказывается интерпретированным (ср. такие результаты сравнения, как

постулирование праязыка, или языка-основы, установление исторического

взаимоотношения сравниваемых языков, их диалектного членения,

относительной хронологии или разные виды реконструкции, позволяющие удлинить историю

данного языка или группы родственных языков или сделать её более

богатой, дифференцированной). Соответственно описанным двум

ситуациям соотношения «исторического» и «сравнительного» нередко

различают историческое языкознание (грамматику) и сравнительное

языкознание (грамматику), что несколько огрубляет демаркационную

линию между «историческим» и «сравнительным», упрощённо разводя их в

разные стороны и тем самым отчасти затушёвывая как раз наиболее

показательные и теоретически наиболее важные случаи, когда оба этих

начала поддерживают и усиливают друг друга.

Если в логической структуре С.‑и. я. соотношение

«исторического» и «сравнительного» довольно ясно и приоритет первого

не вызывает особых сомнений, то в центре эвристической

структуры, характеризующей С.‑и. я., находится всё-таки

«сравнительное», выступающее как своего рода зависимая переменная

величина, «зависящая» в своём статусе от исходного по отношению к нему

понятия родства. Поэтому одним из основных (хотя обычно и

неформулируемых) постулатов С.‑и. я. является необходимость проверки

лингвистического материала на возможность применения операции

сравнения, иначе говоря, необходимость доказательства принадлежности

этого материала к родственным языкам. Но само родство языков

определяется исключительно через их «исторически» ориентированное

сравнение друг с другом. Этот логический круг (парадокс ignotum per ignotum - «неизвестное через неизвестное»)

не может не учитываться при описании логической структуры С.‑и. я. и

при практических операциях сравнения элементов, относительно которых

нет полной уверенности в их родстве. Выход из этого круга в С.‑и. я., и

особенно в сравнительно-исторической грамматике, достигается методом

последовательных проб и ошибок, т. е. опираясь вначале на более или

менее внешние признаки, а далее основываясь на внутренних, первично не

явных фактах, обнаруживаемых в ходе исследования. Такая попытка

сопоставления может оказаться удачной (и в таком случае сопоставление

заменяется сравнением, число фактов, подлежащих сравнению, резко

возрастает, и на их основе возникает возможность формулирования системы

соответствий или даже реконструкций праязыка, выступающего как

источник и причина засвидетельствованного эмпирически языкового

родства) или неудачной (исходная предпосылка о родстве сопоставляемых

элементов не подтверждается дальнейшими сопоставлениями, и первые

гипотетические соответствия квалифицируются как случайные

совпадения). В зависимости от исхода этой операции решается общий

вопрос о том, могут ли быть данные языковые факты объектом

сравнительно-исторического исследования или нет. В первом случае они

поступают в ве́дение сравнительно-исторической грамматики, во втором - в

ведение сопоставительной грамматики (см. Контрастивная лингвистика, Сопоставительный метод).

В отличие от других разделов языкознания, объектом С.‑и. я. является

язык в аспекте его развития, т. е. того вида изменения, который

соотносится непосредственно с временем или с преобразованными формами

его (например, пространство, диалектный ареал, различия внутри которого

могут пониматься как пространственная форма выражения временны́х

различий); в этом смысле изменения во времени не имеют непосредственной

связи с изменениями языка, связанными с другими причинами

(профессиональными, возрастными, половыми, жанровыми,

стилистическими, окказиональными, патологическими и т. п.). Более

точно, объектом С.‑и. я. является то в языке, что подвержено действию

времени, и лишь постольку, поскольку, изменяясь во времени, оно отражает

его движение. Следовательно, для С.‑и. я. язык важен как мера времени

(«языковое» время), а тот факт, что время может измеряться языком

(и разными его элементами, причём каждый раз по-разному), имеет

непосредственное отношение к обширной проблеме форм выражения времени.

При таком понимании объекта С.‑и. я. становится оправданным введение

минимальной меры «языкового» времени, т. е. кванта языкового изменения,

единицы отклонения языкового состояния A₁ от языкового

состояния A₂, если A₁ и A₂ смежны во

времени (предполагается, что «языковое» время останавливается, если нет

языковых изменений, хотя бы «нулевых»). В качестве таких квантов

языкового изменения могут выступать любые единицы

языка, если они только способны фиксировать языковые изменения во

времени [фонемы, морфемы, слова (лексемы), синтаксические

конструкции]. Но в реальном развитии С.‑и. я., и особенно

сравнительно-исторической грамматики, особое значение приобрели такие

языковые единицы, как звуки (а позже и фонемы), на основании минимальных

сдвигов («шагов») которых (типа звук x > y) выстраивались цепочки

исторических последовательностей (типа a₁ >

a₂ > a₃... > а_n, где

a₁ - самый ранний из реконструируемых элементов, а

a_n - последний по времени, т. е. современный) и формировались

матрицы звуковых соответствий (типа: звук x языка A соответствует звуку

y языка B, звуку z языка C и т. п.); с развитием фонологии, особенно в том её варианте, где

выделяется уровень фонологических дифференциальных признаков - ДП,

актуальным становится учет ещё более дробных квантов языковых изменений

самих ДП (так, изменение d > t объясняется не как сдвиг на одну

фонему, а как более мелкий сдвиг на один ДП: звонкость > глухость).

В этом случае можно говорить о фонеме как минимальном языковом фрагменте

(пространстве), на котором может быть зафиксирован временной сдвиг в

составе ДП. Эта ситуация объясняет одну из основных особенностей

С.‑и. я., наиболее рельефно проявляющихся в

сравнительно-исторической грамматике; хотя, как было сказано,

минимальный сдвиг фиксируется на уровне звуков (или морфем) и

описывается как «звук x в одном языке соответствует звуку y в другом

(родственном) языке», контрастивным пространством (минимальным

и достаточным) для сравнения звуков (или фонем) является

морфема (в эксплицитном виде соответствие должно было бы

выражаться след. образом: фонема x в морфеме K языка A соответствует

фонеме y в морфеме K₁ языка B, причём K и K₁ -

родственные морфемы, реализующие общий источник, предшествующий наличным

его отражениям). Поэтому морфеме суждено было сыграть совершенно

исключительную роль в С.‑и. я., и особенно в развитии

сравнительно-исторического метода (хотя до некоторого времени эта роль

могла не осознаваться с достаточной чёткостью). Если утверждения типа

«звук x языка A соответствует звуку y языка B» вполне тривиальны (при

отсутствии особых условий) и неоперационны в рамках тех целей, которые

ставит перед собой С.‑и. я. (в ещё большей степени то же относится к

тезисам типа «значение m в языке A соответствует значению n в языке B»,

выглядящим как абсурд), то подобное сопоставление морфем [они могут быть

выражением грамматических категорий, элементом

структуры слова или носителем лексического

значения (корневые морфемы)] оказывается наиболее эффективным и

операционным: оно не только отсылает к меньшим (фонемы) и большим

(слово) членам сравнения, но и кратчайшим образом указывает элемент,

фиксирующий родство сравниваемых членов. Поэтому морфемы данного

языка (или языков) представляют собой необходимое и достаточное

(строго говоря, достаточно ограничиться только «грамматическими»

морфемами) основание для построения на нём сравнительно-исторической

фонетики и грамматики данного языка или группы языков. Чем чётче

морфемная структура языка, тем более полной и надёжной оказывается

сравнительно-историческая интерпретация этого языка и тем больший

вклад вносит этот язык в сравнительно-историческую грамматику данной

группы языков.

Из указанных особенностей логической структуры С.‑и. я. вытекают не

только его преимущества (среди них: относительная простота процедуры,

если известно, что сравниваемые морфемы родственны; нередкая

ситуация, когда реконструкция предельно облегчена или даже уже

представлена частью сравниваемых элементов; возможность упорядочения

этапов развития одного или нескольких явлений в

относительно-хронологическом плане; приоритет формы над функцией,

при том что первая нередко остаётся более устойчивой и надёжной, чем

последняя, и т. п.), но и его недостатки или ограничения, относящиеся к

методу, применяемому в С.‑и. я. Последние связаны главным образом с

фактором «языкового» времени: данный язык, привлекаемый для сравнения,

может отстоять от исходного языка-основы или от другого родственного ему

языка на такое количество шагов «языкового» времени, при котором большая

часть унаследованных языковых элементов (теоретически все элементы)

оказалась утраченной («вымытой» временем) и, следовательно, сам данный

язык выбывает из сравнения или же становится для него ненадёжным

материалом; иной аспект того же ограничения - невозможность

реконструкции тех явлений, древность которых превосходит способность

языка к фиксации «языкового» времени, т. е. превышает временну́ю

глубину данного языка. В других случаях значительность «языкового»

времени, отделяющего данный язык от родственных ему языков или от

праязыка такова, что материал для сравнения (например, морфемы)

остаётся, но подвергается столь глубоким изменениям, что становится

крайне ненадёжным, в частности допускающим целый ряд разных

сравнительно-исторических интерпретаций. Наконец, особую сложность могут

представлять заимствования в языке. Слишком

большое число заимствований - а известны языки, где число

заимствованных слов превышает число исконных, - может существенно

деформировать представление о соотношении «своей» и «чужой» лексики и

дать основания для рядов «ложных» соответствий, которые, однако,

обладают высокой степенью регулярности. При отсутствии внешних

свидетельств заимствования определяются изнутри, лингвистически,

как раз по отклонениям от действующей в данном языке или группе языков

схемы соответствий. Но старые заимствования могут утрачивать

фонетические знаки «чужого» происхождения и полностью

ассимилироваться. Эти вкрапления могут смещать общую картину, притом что

у исследователя нет средств для определения того, является ли это

слово заимствованным или исконным и, следовательно, корректно или

некорректно привлечение его для сравнения. Особую категорию сложностей

составляют случаи «невзвешенного» сравнения, когда в качестве членов

ряда соответствий выступают, например, два или более состояния одного и

того же языка (причём исследователь полагает, что речь идёт о разных

языках) или, наоборот, один из членов ряда оказывается пустым из-за

ненадёжности материала. Нередки (особенно в случае недостаточного

количества фактов) примеры «игры случая», когда возникают фантомные

факты, которым реально ничего не соответствует, или «сдвинутые», как бы

подстроенные факты, смещающие и затемняющие реальное положение вещей.

В силу всех этих обстоятельств исследования в области С.‑и. я. не

могут опираться исключительно на предусмотренные процедуры (на

«правила»); нередко обнаруживается, что подлежащая решению задача

принадлежит к числу исключительных и нуждается в обращении к

нестандартным приёмам анализа и/или решается лишь с определённой

вероятностью.

Тем не менее, благодаря установлению схемы соответствий между

соотносимыми элементами разных родственных языков («сравнительное»

тождество) в схемы преемственности во времени элементов данного

языка (т. е. a₁ > a₂ > ...a_n),

С.‑и. я. приобрело совершенно самостоятельный статус. Языкознанию

традиционного типа как описательной и/или предписывающей дисциплине оно

противопоставлялось как дисциплина объясняющая. В этом отношении

С.‑и. я. напоминало естественные науки. В обоих случаях эмпирические

данные, отраженные в соответствующих описаниях, нуждались в причинном

объяснении; установление же причин и следствий в принципе объясняло

историческое развитие объекта, изучаемого в этих науках. Высшим

выражением принципа «исторической» причинности и одновременно

методологической строгости (своего рода «математичности») С.‑и. я.

было открытие понятия фонетического закона (см. Фонетические законы). Роль фонетики в С.‑и. я.

оказалась совершенно иной, чем в описательном языкознании; если в

последнем фонетика оставалась вспомогательной дисциплиной, а звуки,

как и буквы, трактовались только как средство выражения, то в С.‑и. я.

фонетика стала ведущей его частью, в частности потому, что в ней

наиболее полно и объективно раскрывались исторические процессы, не

нарушаемые, как на других уровнях, коррекцией со стороны осознаваемых

говорящим элементов содержания. На первых порах в С.‑и. я.

довольствовались признанием соответствий и не настаивали на их

закономерности и неукоснительности в той степени, в какой это принято в

естественных науках. Во всяком случае, предполагалось, что на язык

оказывает влияние нечто более сильное, нежели лингвистические законы

(Бопп). Но уже А. Шлейхер, одержимый идеями естествознания и

рассматривавший язык как естественный организм, пытался увидеть в

языковых закономерностях реализацию законов природы. Шлейхер был,

пожалуй, первым, кто пытался установить как частные фонетические законы,

действующие в пределах данного языка, так и всеобщие (универсальные)

законы языка. Шлейхеровская реконструкция индоевропейского

праязыка, по сути дела, уже предполагает всевластие лингвистических

законов. Но сама трактовка этих законов Шлейхером не могла быть принята

следующим поколением компаративистов, хотя убеждение в исключительной

важности фонетических законов стало в 70-80‑х гг. 19 в. общим тезисом

младограмматического направления в С.‑и. я. (см. Младограмматизм). Соответственно росла

непримиримость ко всем тем утверждениям в области

сравнительно-исторической грамматики, которые основывались не на законе,

а на исключениях из него. В 1878 в своих «Морфологических

исследованиях» Г. Остхоф и К. Бругман формулируют принцип

постоянства фонетических законов, которому было суждено сыграть

выдающуюся роль в С.‑и. я. (см. Гримма

закон, Вернера закон, Грассмана закон, Фортунатова - Соссюра закон, Бругмана закон, Зиверса - Эджертона закон). Большую

методологическую ценность имели законы-предсказания, подтверждавшиеся

лишь впоследствии, ср. реконструированные Ф. де Соссюром

«сонантические коэффициенты», отражением которых было хеттское ḫ, как позже показал Е. Курилович; ср.

также романские реконструкции Ф. К. Дица и их подтверждение фактами

народной латыни. Известная категоричность и максимализм в формулировке

положения о постоянстве фонетических законов вызвала позже дискуссию,

внесшую много нового в понимание условий действия закона. Прежде всего

потребовались объяснения для тех языковых фактов, которые не могли быть

выведены из данного фонетического закона и выглядели исключениями.

Первой попыткой наиболее общего объяснения отклонений в действии

лингвистических законов была ссылка на аналогию, психологическая

теория которой была изложена уже Г. Паулем в «Принципах истории языка»

(1880). Многие конкретные исключения в сравнительно-исторической

грамматике индоевропейских языков (а отчасти и других языковых семей)

были более или менее удачно объяснены. Но опыт обращения к аналогии как

важному фактору языкового развития привёл к двум существенным выводам:

во-первых, само действие аналогии есть результат взаимоотношения

членов языковой системы со своей особой иерархией этих членов, которая и

определяет направление аналогии (в этом случае более чем констатация

аналогии оправдано обращение к исследованию самой системы и принципов

её функционирования); во-вторых, аналогия (даже при обращении к ее

исходным механизмам, коренящимся в системе языка) всё-таки оставляет

многие языковые факты необъяснёнными вовсе или же объяснёнными

недостаточно удовлетворительно. В этом случае наибольший прогресс и

в С.‑и. я. в целом, и в сравнительно-исторической грамматике конкретных

языков или языковых групп, и в самом понимании пределов действия

фонетических законов был достигнут в тех многочисленных и, по сути дела,

разнородных, внутренне обычно не скоординированных исследованиях,

где положения С.‑и. я. проверялись анализом форм развития языка в

пространстве. Постулирование праязыка, как и гипотезы о

промежуточных языках-основах, о членении праязыка и преимуществ,

связях между отдельными его ветвями, строго говоря, скрывали в себе

неизбежный вопрос о пространственно-временно́й интерпретации этих чисто

лингвистических конструкций. «Волновая» теория И. Шмидта (1871),

полемически заострённая против теории «родословного древа» Шлейхера,

фиксировавшей последовательность этапов распадения языка, но

игнорировавшей как проблему локализации праязыка и его последующих

продолжений, так и все сколько-нибудь сложные случаи многосторонних

языковых связей, была, по сути дела, одним из первых вариантов

определения пространственного соотношения родственных языков и,

главное, объяснения пространственным фактором (т. е. способом

существования языка в пространстве) языковых особенностей, в

частности и тех, которые выглядели как исключение. Соотнесённость двух

тем - фонетических законов и пространственного аспекта языка и языкового

родства - рельефнее всего была обозначена в трудах Г. Шухардта,

выступавшего против тезиса непреложности фонетических законов и как бы

компенсировавшего их дискредитацию объяснениями, вытекающими из фактора

пространства и происходящего на нем постоянного и постепенного

взаимодействия (вплоть до смешения) языков (ср. его работы

«О фонетических законах», 1885, «О классификации романских диалектов»,

1900, «К вопросу о языковом смешении» и т. п.). Близкие идеи

высказывались и И. А. Бодуэном де Куртенэ. В той или иной мере оппозиция

тезису о непреложности фонетических законов и слишком упрощённым

представлениям о схемах развития языка или родственных языков, о

причинах и формах «переходных» явлений обнаружилась вскоре в наиболее

развитых областях С.‑и. я., прежде всего в романистике, несколько позже в германистике. В частности, эта оппозиция была

связана с опытом работы над диалектологическими

атласами (специально - география слов) и в области лингвистической географии (Ж. Жильерон, позже

Ф. Вреде, Г. Венкер, К. Яберг и другие), показавшей несравненно более

сложную картину фонетических (и вообще языковых) изменений (в частности,

было показано постепенное действие фонетических законов в отношении

отдельных слов, дополнительно усложнённое разным темпом

распространения слов с фонетической инновацией в лингвистическом

пространстве). Идеи пространственной детерминации (или, по крайней

мере, важности этого аспекта) языковых изменений постепенно находили

свое отражение в С.‑и. я.: ср. исследования Мейе о диалектах

индоевропейского языка, продолженные позже в работах о членении

индоевропейских языков у В. Порцига, Х. Краэ, у представителей

итальянской «пространственной» (ареальной)

лингвистики - М. Дж. Бартоли, Дж. Бонфанте, В. Пизани, Дж. Девото и

др. с их интересом к качественному различию ареалов (центральные,

латеральные, маргинальные), к определению центров инноваций и путей их

распространения, к анализу того слоя лексики, который ускользает из

ведения сравнительно-исторической фонетики (ср. «культурные», иначе

«странствующие», слова), к языковым связям внутри родственных и

неродственных языков и т. п. Наконец, в 20-30‑х гг. 20 в. выдвигается

теория языковых союзов (ср. работы Н. С. Трубецкого, Р. О. Якобсона,

К. Сандфельда и др.; см. Языковой

союз), определяющая такой тип взаимоотношения, при котором

пространственная смежность способствует формированию «вторичного»

родства, проявляющегося прежде всего в выработке сходных

лингвистических типов, во-первых, и создании своего рода системы

пересчёта для перехода от одного языка к другим (в пределах языкового

союза), во-вторых. Внимание к пространственному аспекту языка привело

к существенному углублению проблематики С.‑и. я.; в частности,

заставило исследователей во многом по-новому взглянуть на проблему

праязыка, его диалектного членения (ср. понятие диалектного континуума),

выделения устойчивых («консервативных») зон и зон, в которых

появляются инновации, на метод изоглосс, на роль конвергентных процессов

(см. Конвергенция; в С.‑и. я. до сих

пор господствует установка на преимущественное или

Составить слова из слова сравнительно-историческое языкознание